ნამდვილი სოკრატე მის მოწაფეებთან,აღმოსავლური მინიატურა.
ილია ბუზუკაშვილი სოკრატეზე ჟურნალში "ჩელოვეკ ბეზ გრანიც"
ათენი, ძვ.წ. მეხუთე საუკუნე-პერიკლეს,ფიდიასის,სოფოკლეს ხანა, ბერძნული კულტურის ოქროს ხანა.
ქვისმთლელისა და ბებიაქალის ღარიბ ოჯახში გაჩნდა ბიჭი სოკრატე. ათენში იმ დროს ზეიმობდნენ სახელგანთქმულ ფარგელიებს, აპოლონის და არტემიდეს დაბადებისადმი მიძღვნილ დღესასწაულს.
ამ დროს გაჩენა მაშინ ითვლებოდა სიმბოლურ მოვლენად და ახალშობილი ბუნებრივად ექცეოდა ათენში დიდად პატივცემული აპოლონის,
მუზების,ხელოვნებათა და ჰარმონიის ღმერთის მფარველობის ქვეშ.
ახალგაზრდობაში სოკრატე მუშაობდა მამამისთან ერთად და მას თვლიდნენ არც ისე ცუდ მოქანდაკედ.
შემდეგ ის სწავლობდა მუსიკას,მათემატიკას,ასტრონომიას.
სოკრატე გაიტაცა მჭერმეტყველებამ და მან გაიცნო თვითონ სილამაზით და ფილოსოფიის სიყვარულით სახელგანთქმული ასპაზია,ათენის მმართველი პერიკლეს მეუღლე.
ასპაზია სოკრატეს ასწავლიდა რიტორიკას და გულმავიწყობის გამო წამოარტყავდა ხოლმე კიდეც.
ახალგაზრდობამ მალე გაირბინა და სოკრატემ სხვა ახალგაზრდა ათენელებთან ერთად დადო სამოქალაქო ფიცი: "არ შევარცხვენ წმინდა იარაღს და არ მივატოვებ მეგობარს ვისთანაც ერთად ვიქნები მწყობრში,დავიცავ ტაძრებს და სიწმინდეებს,ერთიც და ბევრთან ერთადაც. სამშობლოს ჩემს შემდეგ დავტოვებ უფრო დიდს და უკეთესს ვიდრე ის მივიღე მემკვიდრეობით და არა დამცირებულს.
და მე დავუჯერებ მუდამ არსებულ ხელისუფლებას,დავიცავ დადგენილ კანონებს და კანონებს რომლებსაც თანხმობით დაადგენს ხალხი. მე არ დავუშვებ ვინმეს მიერ კანონების შეცვლას და დარღვევას, მე დავიცავ მათ მარტოც და სხვებთან ერთადაც მე პატივს მივაგებ მამათა სიწმინდეებს".
სოკრატე მთელი ცხოვრება იქნება ფიცის ერთგული. ის ერთგულად შეასრულებს თავის მოვალეობას სამშობლოს წინაშე. იქნება მამაცი ჯარისკაცი პელოპონესის ომში და თავის საყვარელ თანამოქალაქეთა და სამართლიანობის სამსახურში მდგარი მოკრძალებული ფილოსოფოსი.
გარეგნულად სოკრატე არ ყოფილა ლამაზი, ის უფრო ულამაზო იყო. დაბალი,პაჭუა ცხვირით,სქელი ტუჩებით და გირჩა შუბლით,მელოტი. ის უფრო ჰგავდა კომიკურ თატრალურ ნიღაბს.
დადიოდა სულ ფეხშველა და ძველ ქიტონში. ეს იმდენად ჩვეულებრივი რამ იყო რომ მის გულმოდგინე მსმენელ არისტოდემს დიდად გაუკვირდა ერთხელ სანდლებიანი მასწავლებლის დანახვა. გაირკვა რომ სოკრატე მიდიოდა ნადიმზე პოეტ აგათონთან რომელმაც გაიმარჯვა ათენის თეატრში და "გამოიპრანჭა".
პლატონის "ნადიმში" ათენის მხედართმთავარი ალკიბიადე სამხედრო სამსახურის გამვლელი სოკრატეს აღწერისას ამბობდა შემდეგს:
ამტანობით ის გვჯობნიდა ყველას,მეც და დანარჩენებსაც. როდესაც ვიყავით მოკვეთილები და უნებურად.როგორც ეს ხდება ხოლმე ლაშქრობებში,გვჭირდებოდა შიმშილის ატანა,ვერავინ ვედრებოდით მას გამძლეობაში.
სოკრატეს არ ჰქონია არავითარი განსაკუთრებული ნიჭი. ის არ წერდა პოემებს,არ იმარჯვებდა ოლიმპიურ თამაშებში,ის არ ფლობდა ორატორული ხელოვნების ნიუანსებს.
ის ვერ დაიკვეხნიდა ვერაფერი იმით რასაც მაშინ აფასებდნენ ადამიანები.
მაგრამ ერთი უძვირფასესი ნიჭი მას ჰქონდა. მას ჰქონდა თანამოსაუბრის ნიჭი.
მას შეეძლო მოსმენა და გაგება,შეკითხვების დასმა, აზრის ლაბირინთებში სწორი გზის ძებნა და ადამიანთან ერთად ბოლოს და ბოლოს ჭეშმარიტების
პოვნა.
"რო მინდოდეს ფეხსაცმლის გაკეთება ვის უნდა მივმართო?"- მეწაღესო სოკრატე- გულწრფელად პასუხობდნენ გულუბრყვილო ყმაწვილები და აი აქ იწყებოდა ყველაფერი. შემდეგ შეიძლებოდა დაესვა კითხვა: "და ვინ უნდა შეაკეთოს სახელმწიფოს გემი?" ნდობით,ინტიმურად,მეგობრულად და ამავე დროს ირონიულად ლაპარაკის იდუმალი მანერა აბნევდა თანამოსაუბრეებს.
სოკრატე ლაპარაკობდა იმაზე თუ რა არის სილამაზე,სამართლიანობა,
მეგობრობა და სიმამაცე.
სოკრატე ასწავლიდა თუ როგორ უნდა ცხოვრება სვინდისისა და მოქალაქეობრივი ვალის შესაბამისად, როგორ უნდა სცეს ადამიანმა თაყვანი ღმერთებს, როგორ უნდა მიაგოს მან პატივი კანონებს,როგორ უნდა სწამდეს ადამიანს სულის უკვდავებისა.
სოკრატე ამბობდა რომ ადამიანში ღმერთთან ყველაზე მეტად ნაზიარებია სული. ის უხილავია, მაგრამ სწორედ ის ბატონობს ადამიანში. ამიტომ ადამიანმა არ უნდა უყუროს ქედმაღლურად უხილავს, პირიქით,მან უნდა შეიცნოს უხილავის მოქმედება მოვლენებში და პატივი მიაგოს მის ღვთაებრივ ძალას.
სოკრატეს ერთ-ერთი ყველაზე სახელგანთქმული გამოთქმა-ვიცი მხოლოდ ის რომ არაფერი ვიცი მოწმობს მის არაჩვეულებრივ უბრალოებაზე და თავმდაბლობაზე.
ის თვლიდა რომ მიისწრაფოდა ღვთაებრივი სიბრძნისკენ და მეტი არაფერი.
ის თვლიდა რომ ადამიანიდან ღმერთისკენ მიმავალი გზა გაუთავებლად გრძელია,მაგრამ მაინც შეიძლება ამ გზის გავლა.
ერთმა მოწაფემ ჰკითხა სოკრატეს თუ რატომ არაა ის არასოდეს შეწუხებული. რატომაა ის მუდამ კარგ ხასიათზე.
სოკრატემ უპასუხა რომ მას არაფერი აქვს ისეთი რისი დაკარგვაც დაენანებოდა და ამიტომაა მასე.
ქალებთან ურთიერთობაში სოკრატეს დიდად არ გაუმართლა,თუმცა ორჯერ იყო დაქორწინებული. ქსანტიპას სახელი იქცა ჯაჯღანა და მუდამ რაღაცით უკმაყოფილო ცოლის ზოგად სახელად.
ალკიბიადემ ერთხელ უთხრა რომ ქსანტიპას ლანძღვა-გინება აუტანელია. "მე კი მივეჩვიე ამას როგოც ბორბლის ჭრიალს, ბატების ხმაურს ხომ იტან",უპასუხა სოკრატემ. "ბატებისგან მე ვიღებ კვერცხებს და წიწილებს სუფრაზე",გაიჯღანა ალკიბიადე. "ქსანტიპა კი მიჩენს ბავშვებს",უპასუხა სოკრატემ.
სიკრატეს მეორე მეუღლე მირტაზე ცოტა რამაა ცნობილი.სამაგიეროდ ყველამ იცის სოკრატეს სიტყვები ქორწინების თაობაზე:
"ყველა შემთხვევაში მოიყვანე ცოლი. კარგი ცოლი თუ შეგხვდება გამონაკლისი იქნება. ცუდი ცოლი თუ შეგხვდება ფილოსოფოსი იქნები".
სოკრატე თავისი ხუმრობებით ძალიან ხშირად აბრაზებდა ამ ქვეყნის ძლიერებს.
ერთხელ ის დასცინოდა ყოვლისშემძლეობას ათენის დემოსისა რომელიც თავისი გადაწყვეტილებებით უმეცრებს გადააქცევდა ხოლმე სტრატეგოსებად. ჩამოვარდა ლაპარაკი ცხენების ნაკლებობაზე და სოკრატემ ურჩია საკითხის გადაწყვეტა სახალხო კრებაზე და კენჭისყრის,ხმის მიცემის მეშვეობით ვირების გადაქცევა ცხენებად.
მაგრამ სოკრატეს უნდოდა დემოკრატიის გაუმჯობესება,უფრო კომპეტენტური ხელისუფლების ყოლა და არა ამ წყობის შეცვლა სხვა პოლიტიკური ფორმით.
"სახელმწიფოში საუკეთესო მმართველები არიან ისინი ვის დროსაც მოქალაქეები ყველაზე მეტად ემორჩილებიან კანონებს,ბედნიერად მშვიდობიანობის დროს და ურყევად ომის დროს."
მოძღვარი სოკრატეს კათედრა იყო მთელი ათენი. ზოგჯერ აგორა,საბაზრო მოედანი,ზოგჯერ ხელოსნის დუქანი, ზოგჯერ ათენის უბრალო ქუჩა ხედით პართენონზე.
პლატონის თქმით სოკრატე არ არჩევდა ერთმანეთისგან ადამიანებს. მისთვის სულ ერთი იყო ლამაზი მისი თანამოსაუბრე თუ მახინჯი,მდიდარი თუ ღარიბი, წარჩინებული თუ არა,ქონდა თუ არა მას ის რასაც ადიდებს ბრბო.
ერთხელ სოკრატე ჯოხით გადაუდგა უცნობ ახალგაზრდას და დაინტერესდა თუ სად შეიძლება ფქვილის და კარაქის ყიდვა, ბაზარზეო,უპასუხა ყოჩაღად ახალგაზრდამ. მაშინ სოკრატე დაინტერესდა თუ სად შეიძლება სიბრძნის და სათნოების შოვნა. ახალგაზრდა ამის გაგონებაზე დამუნჯდა. წამომყევი და გაჩვენებო.უთხრა სოკრატემ.
ასე შეხვდა სოკრატე შემდეგ მის მეგობრად,მოწაფედ და ბიოგრაფოსად ქცეულ ქსენოფონტს.
სოკრატეს მოსმენის დროს გული უფრო ძლიერად მიძგერს და ვტირივარ... მას ხშირად მოვუყვანივარ ისეთ მდგომარეობაში რომ ვხედავდი რომ აღარ შეიძლება ისე ცხოვრება როგორც ვცხოვრობ". სახელგანთქმული ალკიბიადეს ამ სიტყვებს სოკრატეს ბევრი თანამოსაუბრე მოაწერდა ხელს.
გეტერა ლამიამ ერთხელ ღიმილით უთხრა სოკრატეს რომ ის იოლად გადაიბირებს მისი სიბრძნის თაყვანისმცემლებს მაშინ როდესაც სოკრატე ვერ მოახერხებს მისი მეგობრების გადაბირებას.
სოკრატემ უპასუხა რომ ეს გასაგებია ვინაიდან ჰეტერას ადამიანები მიყავს გარყვნილების იოლი დაღმართით მაშინ როდესაც სოკრატე ადამიანებს ავალებს სათნოების მთაზე ასვლას რაც ძალიან ძნელი გზაა.
სოკრატეს ჰყავდა ბევრი მეგობარი,მაგრამ კიდევ უფრო მეტი მტერი რომელთაც სულ არ უნდოდათ იმაზე უკეთეს ადამიანებად გადაქცევა რაც იყვნენ.
ერთხელ მათ გადაწყვიტეს სოკრატეს გაჩუმება ციკუტას შხამით მისი მოწამვლით. მათ სულაც არ უნდოდათ მოშორება იმ ბოროტებისა რომელზეც ფილოსოფოსი მიუთითებდა.
სოკრატეს დაბეზღების წერილს ხელი მოაწერა ახალგაზრდა და უცნობმა სლიპინათმიანმა,მეჩხერწვერიანმა და კაუჭაცხვირიანმა პოეტმა ტრაღიკოსმა მელეტმა.
სოკრატეს დააბრალეს ქალაქის მიერ აღიარებული ღმერთების უგულვებელყოფა,სხვა,ახალი ღმერთების მოყვანა,ახალგაზრდობის გარყვნა და მოითხოვეს მისი სიკვდილით დასჯა. სოკრატე უნდა მისულიყო სასამართლოში და თვითონ დაეცვა თავი.
სოკრატე გაასამართლა ხუთასერთმა კაცმა. მათ შორის იყვნენ მეთუნეები,თერძები,საჭურვლის მკეთებლები,მზარეულები,დურგლები,
გემთმშენებლები, წვრილი ვაჭრები. მასწავლებლები,მუსიკოსები,ისინი ვისაც მოედნებზე და ბაზრებზე ელაპარაკებოდა სოკრატე.
კონკრეტული დასაბუთებული ბრალდებები არ ყოფილა. 70 წელს გადაცილებული სოკრატე ებრძოდა ჩრდილობს და ჭორებს და ცდილობდა მოსამართლეების გულთა აჩუყებას თავისი სიღარიბით,სიბერით,იმით რომ ობლად დარჩებოდა სამი ბავშვი.
სოკრატემ იცოდა ერთადერთი ორატორული ხელოვნება-სიმართლის თქმა.
სოკრატემ გაიხსენა რომ როდესაც იყო მეომარი იყო ბრძანებების ერთგული და მუდამ რჩებოდა თავის ადგილზე.
"ეხლა როდესაც ღმერთმა ჩამაყენა მწყობრში და როგორც ვფიქრობ დამავალა ცხოვრება და ფილოსოფოსობა საკუთარი თავის და ადამიანთა გამოცდით ისევე სამარცხვინო იქნებდა მწყობრის დატოვება როგორც მაშინ,ბრძოლის დროს...
მე თქვენი ერთგული ვარ ათენელებო,მიყვარხართ,მაგრამ ღმერთს უფრო დავუჯერებ ვიდრე თქვენ და სანამ ვსუნთქავ და რაღაც ძალა დამრჩენია არ შევწყვეტ ფილოსოფოსობას, დაყოლიებას და დარწმუნებას ყველასი ვისაც შევხვდები.....
მე მგონი რომ მთელ ქალაქში თქვენი უდიდესი სიკეთეა ჩემი სამსახური ღმერთისადმი.
მოსამართლეები მოუთმენლად უსმენდნენ იმას თუ როგორ ადარებდა მოხუცი ბრძენი თავის თავს კრაზანას რომელიც ღმერთმა მიუჩინა ათენის სახელმწიფოს:
"შეიძლება როგორც მოულოდნელად გაღვიძებულებმა და გაბრაზებულებმა გამსრისოთ და იოლად მომკლათ...მაგრამ მაშინ თქვენ მთელ დარჩენილ ცხოვრებას გაატარებთ ძილში თუ კი თქვენზე მზრუნველი ღმერთი კიდევ არ გამოგიგზავნით ვიღაცას".
მოსამართლეებმა სოკრატეს მიუსაჯეს სიკვდილი. მისი გამართლების მომხრე იყო 221 კაცი,მოწინააღმდეგე-280.
სოკრატე დარჩა მშვიდი. მან თქვა რომ ბუნებამ გაჩენის დღიდანვე მას ისევე როგორც ყველა ადამიანს მიუსაჯა სიკვდილი.
სიკვდილი კი სიკეთეა იმიტომ რომ სულს აძლევს საიქიოში წარსული დიდ ბრძენთა და გმირთა სულებთან შეხვედრის საშუალებას.
" უკვე დადგა აქედან წასვლის დრო,დაასკვნა მან, მე-რომ მოვკვდე,თქვენ-რომ იცხოვროთ, და რა არის უკეთესი ეს იცის მარტო ღმერთმა".
მისი მეფობარი აპოლოდორი იმდენად აღაშფოთა სასამართლოს უსამართლო გადაწყვეტილებამ რომ ის ატირდა. სოკრატემ სწრაფად დაამშვიდა ის:
"განა უფრო გესიამოვნებოდა ჩემი სამართლიანად მოკვლა?"
ფილოსოფოსი ერთი თვე ელოდა ციხეში განაჩენის აღსრულებას. მის სანახავად ყოველ დღე მიდიოდნენ მისი მოწაფეები და მეგობრები,მას სთავაზობდნენ გაქცევის გეგმებს.
სოკრატე უდრეკი იყო. მას უნდოდა სიკვდილთან ღირსეული შეხვედრა და არ უნდოდა ათენელთა გადაწყვეტილებისთვის წინააღმდეგობის გაწევა.
სოკრატე იყო ახალგაზრდობაში დადებული ფიცის ერთგული. მას ძალიან უყვარდა მშობლიური ქალაქი და არ უნდოდა თავისი სიცოცხლის გადარჩენის გულისთვის ათენის კანონების და საკუთარი ფიცის დარღვევა.
სულ სხვანაირი იყო ქართველ სოკრატედ გამოცხადებული საბჭოთა ფილოსოფოსი მერაბ მამარდაშვილი/
მას მისი გორელი წინაპრების სამშობლო საქართველოზე მეტად უყვარდა მოსკოველ ფილოსოფოსებს შორის ნანახი ჭეშმარიტება.
"ჩემს სამშობლოზე უფრო მაღლა ვაყენებ ჭეშმარიტებას". ბრძანა საბჭოთა ფილოსოფოსმა მერაბ მამარდაშვილმა და "ზვიადისტების" მიერ შეშინებული გაიქცა მოსკოვში.
ეს ხდებოდა სწორედ მაშინ როდესაც ლავრენტი ბერიას ატომური იარაღის პროექტში დავაჟკაცებულმა აკადემიკოსმა ანდრეი სახაროვმა ისტორიული საქართველოს საწყალი ნარჩენი გამოაცხადა სტალინის მიერ შექმნილ მცირე იმპერიად და მოითხოვა მისი დაგლეჯა ავტონომიების მისგან გამოყოფის გზით.ე
საბჭოთა დემოკრატიის ნომერ ორი ფიგურის //პირველი მაინც გორბაჩოვი იყო,მაგრამ ეს ფორმალურად და სინამდვილეში ვინ იცის// მიერ ასეთი განაჩენის გამოტანა უდიდესი საფრთხის შემცველი იყო როგორც მთლიანად საქართველოსთვის ისე მისი მშვიდობიანი მოსახლეობისთვის.
//ეს საფრთხე რომ რეალური იყო დაამტკიცა შემდეგ ა კატასტროფამ//.
აი საბჭოთა ფილოსოფოსმა მერაბ მამარდაშვილმა სწორედ მაშინ საჯაროდ განაცხადა რომ მის მიერ დესტალინიზაცია-პერესტროიკის პროცესში ნანახი ჭეშმარიტება მისთვის უფრო ძვირფასია ვიდრე თანამედროვე მსოფლიოს ერთ-ერთი უძველესი ქვეყანა და მისი გორელი წინაპრების სამშობლო საქართველო.
ამით მან გორბაჩოვს და აკადემიკოს სახაროვს საჯაროდ მისცა პირობა რომ არც სიტყვით და არც მოქმედებით არ დაიცავდა მათ მიერ სიკვდილმისჯილ საქართველოს.
მე მგონი არც ისე ჭკვიანი ადამიანიც შეიძლება მიხვდეს რომ ნამდვილი სოკრატე დაგმობდა ასეთ ამაზრზენ საქციელს.
მამარდაშვილს უყვარდა დეკარტე და კანტი,არ უყვარდა პროვინციელ მოღვაწედ და პოეტად ჩათვლილი ილია და შოთა რუსთაველი .
ამით აღფრთოვანებულმა ქართულმა საბჭოთა ინტელიგენციამ საბჭოთა სამხედროების მიერ ნათხოვარი ტანკებით ანგრია თბილისი,მთელი საქართველო და მამარდაშვილს თბილისში დაუდგა აი ასეთი ძეგლი.
ესაა არა მარტო მისი წინაპრების სამშობლო საქართველოზე უფრო ძვირფასი ჭეშმარიტების მცოდნე საბჭოთა ფილოსოფოსი მერაბ მამარდაშვილი.
ჩემი აზრით ამ ანტისოკრატეზე საუბარს ამით დავამთავრებ.
журнала «Человек без границ»
http://www.manwb.ru/articles/philosophy/filosofy_perrenis/Socrat/
Философия >
Сократ
Илья Бузукашвили
Дельфийский оракул назвал его мудрейшим из людей, а он был скромен и прост, верный служитель Богов, Отечества, чести и справедливости. А ещё Сократ умел задавать вопросы. Вопросы о главном.
Афины, пятое столетие до нашей эры — время Перикла, Фидия, Софокла, золотой век греческой культуры.В бедной семье каменотеса и повитухи родился мальчик, Сократ. В Афинах шли в те дни знаменитые Фаргелии — праздник, посвящённый рождению Аполлона и Артемиды. Появиться на свет в такое время считалось событием символическим, и новорождённый, естественно, попадал под покровительство высокочтимого в Афинах Аполлона, бога муз, искусств и гармонии.
В молодости Сократ работал вместе со своим отцом и его даже считали неплохим ваятелем. Потом учился музыке, математике, астрономии.
Увлечение красноречием привело его к знакомству с самой Аспазией, супругой афинского правителя Перикла, прославившейся красотой и любовью к философии. Многие годы спустя Сократ вспоминал уроки риторики у Аспазии и то, как за свою забывчивость получал от неё подзатыльники.
Юность пролетела быстро, и вот уже Сократ вместе с другими молодыми афинянами произносит слова гражданской присяги: «Я не посрамлю священного оружия и не покину товарища, с которым буду идти в строю, но буду защищать и храмы и святыни — один и вместе со многими. Отечество оставлю после себя не умалённым, а большим и лучшим, чем сам его унаследовал. И я буду слушаться властей, постоянно существующих, и повиноваться установленным законам, а также и тем новым, которые установит согласно народ. И если кто-нибудь будет отменять законы или не повиноваться им, я не допущу этого, но буду защищать их и один и вместе со всеми. И я буду чтить отеческие святыни».
Всю жизнь Сократ будет верен клятве и своему долгу перед родиной. Будет храбрым солдатом на полях сражений Пелопонесской войны и скромным философом на службе справедливости у своих любимых соотечественников.
 |
| Памятник Сократу у здания Академии наук в Афинах |
В «Пире» Платона афинский полководец Алкивиад, описывая Сократа на военной службе, говорит следующее: «Выносливостью он превосходил не только меня, но вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой».
Он не обладал особыми талантами — не писал поэм, не побеждал на Олимпийских играх, не владел тонкостями ораторского искусства. Он не мог похвастать ничем из того, что в то время ценили люди. Но один бесценный дар у него был. Дар Собеседника. Умение слушать и слышать. Задавать вопросы, искать верный путь в лабиринтах мысли и вместе с человеком открывать наконец истину.
«Если бы я хотел починить башмак, к кому я должен обратиться?» — «К сапожнику, о Сократ», — искренне отвечали простодушные юноши. Тут-то всё и начиналось. Далее мог последовать, например, вопрос «А кто должен чинить Корабль Государства?».
Его загадочная манера разговаривать доверительно, интимно, дружески и вместе с тем иронически приводила в смущение собеседников. Сократ говорил о том, что такое красота, справедливость, дружба, мудрость и храбрость. Он учил, как жить по совести и в согласии с гражданским долгом. Как почитать богов, уважать законы, верить в бессмертие души.
 |
| Возможно, именно на таких улочках, с видом на Акрополь, вел свои беседы Сократ |
Одно из самых знаменитых высказываний Сократа — «Я знаю только то, что ничего не знаю». Доказательство его необычайной простоты и скромности. Он считал себя лишь стремящимся к божественной Мудрости. И Путь от Человека к Богу видел бесконечно длинным — и всё же одолимым.
Один из учеников спросил Сократа: «Объясни мне, почему я ни разу не видел на твоём челе признаков печали? Ты всегда в хорошем настроении». Сократ ответил: «Потому что я не обладаю ничем таким, о чем стал бы жалеть, если бы это утратил».
С женщинами Сократу не слишком везло, хотя он и был женат дважды. Имя Ксантиппы стало нарицательным для обозначения сварливой, вечно чем-то недовольной жены. Алкивиад как-то заметил ему, что ругань Ксантиппы невыносима. «А я к ней привык как к вечному скрипу колеса. Переносишь же ты гусиный гогот?» — сказал Сократ. «Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу», — усмехнулся Алкивиад. «А Ксантиппа рожает мне детей», — был ответ.
О Мирте, второй супруге Сократа, известно мало. Зато все знают его слова по поводу брака, ставшие крылатыми: «Женись несмотря ни на что. Попадется хорошая жена, будешь исключением, а если плохая — станешь философом».
Как часто своим чувством юмора он приводил в негодование сильных мира сего! Иронизируя как-то раз над всевластием афинского демоса, который своим решением превращал незнающих людей в стратегов, Сократ, когда зашла речь о нехватке лошадей, посоветовал и этот вопрос решить на народном собрании — путем голосования превратить ослов в лошадей.
Однако подобные выпады Сократа никогда не означали его желания заменить демократию какой-либо иной политической формой. Речь шла, скорее, о необходимости совершенствования демократии, о возможности иметь компетентное правление. «В государствах те правители самые лучшие, которым граждане наиболее обязаны повиновением законам. И то государство, в котором граждане наиболее повинуются законам, счастливо во время мира и незыблемо во время войны».
Лекторской кафедрой Сократу служил весь город. Иногда агора, рыночная площадь, иногда лавка ремесленника, иногда обычная афинская улочка с видом на Парфенон. Его собеседником мог стать любой, Сократ не делал различий между людьми. «Да будет вам известно, что ему совершенно не важно, красив человек или нет, — читаем у Платона в „Пире“, — вы даже не представляете себе, до какой степени это безразлично ему, — богат ли он и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом, которое превозносит толпа».
 |
| В античные времена центром общественной жизни в греческих городах была агора — рыночная площадь |
«Когда я слушаю Сократа, сердце мое бьётся сильнее, а из глаз моих от его речей текут слезы... он приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось, — нельзя больше жить так, как я живу» — под этими словами знаменитого Алкивиада могли бы подписаться многие собеседники Сократа.
Гетера Ламия сказала с улыбкой: «Поклонники твоей мудрости, Сократ, не расстаются с тобой. И всё-таки я сильнее тебя: ведь ты не можешь отбить у меня моих друзей, а я, стоит мне захотеть, переманю к себе твоих». Сократ ответил: «Вполне понятно: ведь ты ведёшь их под гору порока, а я заставляю карабкаться на гору добродетели, а это слишком трудная дорога».
 |
| Рафаэль. Сократ и молодой Ксенофонт. Деталь фрески «Афинская школа» в Ватикане. |
Донос на Сократа был подписан поэтом-трагиком Мелетом, «молодым и неизвестным, с гладкими волосами, скудной бородкой и крючковатым носом».
«Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифеец, против Сократа, сына Софрониска... Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает город, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодежи. Требуемое наказание — смерть». Сократ должен был явиться в суд и выступить в собственную защиту.
Пятьсот один — таково было число присяжных, которые судили Сократа. Среди них были горшечники, оружейники, портные, повара, плотники, корабельщики, мелкие торговцы, учителя, музыканты — все те, с кем на площадях и базарах вступал в разговоры Сократ.
Конкретных обоснованных обвинений не было. Сократ сражался с тенями и слухами.
Ему было уже за 70. Он не пытался разжалобить присяжных своей бедностью, старостью, тремя детьми, которые останутся сиротами, и единственное ораторское искусство, на которое он был способен, — это говорить правду.
Сократ вспомнил о том, что, когда был воином, он, верный приказу, всегда оставался на посту. «Теперь, когда Бог поставил меня в строй, обязав, как я полагаю, жить, заниматься философией, испытуя самого себя и людей... было бы так же позорно оставить строй, как прежде во время сражения... Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее Бога, чем вас, и, пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу... И я думаю, что во всём городе нет у вас большего блага, чем мое служение Богу».
Нетерпеливо слушали присяжные, как старый мудрец сравнивал себя с оводом, которого Бог приставил к государству афинскому: «Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопните меня и с лёгкостью убьёте... Тогда вы всю остальную вашу жизнь проведёте в спячке, если только Бог, заботясь о вас, не пошлет вам ещё кого-нибудь».
 |
| Жак-Луи Давид. Смерть Сократа. 1787 |
Сократ остался спокоен. Он сказал, что природа с самого рождения обрекла его, как и всех людей, на смерть. А смерть есть благо, ибо она даёт возможность душе встретиться в ином мире с душами великих мудрецов и героев прошлого. «Уже пора идти отсюда, — закончил он, — мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме Бога».
Когда его друг Аполлодор, со слезами на глазах возмущался несправедливым судебным решением, Сократ быстро успокоил его: «А тебе приятнее было бы видеть, что я осужден справедливо?»
Месяц ожидал философ в тюрьме исполнения приговора. Ежедневно его навещали преданные ученики, друзья. Предлагали планы побега. Сократ был непреклонен. Он хотел встретить смерть достойно и не противиться решению афинян. Он был верен клятве, которую давал на заре своей молодости и слишком любил родной город, чтобы ради спасания жизни позволить себе нарушить законы Афин и собственные обеты.
«Я истину ставлю выше моей Родины» |
 |
 |
Мераб Мамардашвили о Грузии, России и Европе
|
В эти дни в теленовостях часто показывают небольшой грузинский
город Гори – горящую квартиру на верхнем этаже дома, раненую пожилую
женщину среди обломков, российские танки, отчаяние и гнев на лицах
жителей.
В заключение закадровый голос неизменно сообщает: здесь родился Иосиф Сталин (при этом показывают на площади огромный памятник диктатору).
Но для меня, философа, не менее важно то, что в Гори 15 сентября 1930 года в семье кадрового военного родился Мераб Константинович Мамардашвили, выдающийся философ европейского масштаба, сократический педагог, воспитавший поколение интеллектуалов в Грузии и в России. Любому, кто хочет понять, что происходит между нашими странами в более глубоком, культурном плане, фигуру Мамардашвили не обойти.
Большую часть своей жизни – с 19 до 50 лет – философ прожил в Москве, последние десять лет своей жизни (1980–1990) он жил в Тбилиси.
Для нас, молодых философов, Мамардашвили был символом интеллектуальной свободы, живого философствования, не связанного идеологическими догмами. Он обладал уникальным даром инициировать в мышление, показывать другим на своем примере, как осуществляется состояние мысли. А так как в советский период то, что Мамардашвили называл «агорой», местом публичного обсуждения, было грубо затоптано, акт инициации приобретал особый смысл: он мог повторяться многократно, не теряя ни грана первоначальной новизны.
Из лекций Мамардашвили следовало, что, с одной стороны, существует культура подлинной интеллектуальной свободы, идущая от Платона к Декарту и Канту (это были его любимые философы), а с другой – есть индивидуальные, героические усилия живущего в «королевстве кривых зеркал» человека, который своим личным усилием вызывает к жизни многоцветный, свободный мир, мир, которому в каждый последующий момент времени грозит растворение в небытии, царстве мнимостей, «чертоге теней».
Популярность мыслителя в 70-е годы была огромной; его лекции в Москве посещали сотни людей, его слушали, затаив дыхание. При этом он был решительным критиком многих аспектов русской культуры; упрекал «русских» в отождествлении с властью, в пассивном приятии жизни («иждивенчестве»), тоталитарном коллективизме, в низком уровне бытовой культуры. Всё это говорилось прилюдно и открыто, в публичном пространстве, и в позднесоветском контексте никого из присутствующих русских не оскорбляло. Отождествление русского с советским представлялось в то время вполне закономерным.
В философии Мамардашвили, на ее периферии, под сурдинку, то разрастаясь, то затухая, звучала грузинская тема. Он считал, что с Европой его сближало то, что он – грузин, а у грузин, в отличие от русских, нет страдающей души, взамен им дана «незаконная радость», особое «грузинское достоинство», «рыцарство». Короче, он культивировал в себе образ кавказца, созданный русской и грузинской романтической литературой, Пушкиным и Лермонтовым; для романтиков «прекрасная Грузия» – «край света», где царствует «дикая свобода» (Пушкин), «где люди вольны, как орлы» (Лермонтов).
В последние годы жизни философу предстояло разочароваться в этом коллективном образе: «Тридцать лет я жил в России и верил, что мы, грузины, все-таки не такие темные, как русские... Мне думалось, что раз грузины – жизнелюбивы, раз, обладая чувством юмора, смогли сохранить сердце и старинный образ рыцарства, значит, остались индивидуалистами, скептиками и т.д. Значит, их невозможно поработить окончательно. Я это констатировал буквально изо дня в день, будучи в Москве. Вернулся, и оказалось, что это было иллюзией, что процесс ментального, психического, словесного разложения зашел слишком далеко...».*
На вопрос о том, какая же сила поработила грузин, сделала их похожими на русских, философ отвечал многократно и по-разному. Советскую жизнь он считал антижизнью, советскую культуру – антикультурой, явлениями, в основе своей чуждыми грузинам, привнесенными извне, навязанными, но все-таки «коснувшимися и нас, грузин».**
В подобных рассуждениях, как легко заметить, есть элемент национализма, несовместимый с основной линией философствования Мамардашвили, с убеждением, что «культура транслируется только через личность», через ее всегда уникальное усилие и никогда не дана в готовом виде (в том числе и в виде этноса).
Пицунда, где мы встречались в 70–80-е годы (ныне это часть непризнанной Абхазии, односторонне провозгласившей независимость от Грузии), являла собой СССР в миниатюре; это был микрокосм, точно отражавший иерархию правивших в стране сил. Гигантская дача советского правительства, построенная при Хрущеве, занимала львиную долю земли и береговой полосы. К ней лепилась более скромная грузинская правительственная дача, а напротив нее тянулись дома грузинской культурной элиты. Начиналась улица домом актрисы Медеи Джапаридзе. В конце улицы, там, где она поворачивала к морю, высился дом «в сванском стиле», подаренный правительством автору популярных, переведенных на многие языки народов СССР романов из истории Грузии; на его просторной террасе можно было иногда видеть сына писателя, Звиада Гамсахурдиа, будущего президента Грузии.
Нам, тогдашним москвичам, дома грузинской знати казались огромными; во время вечерних приемов их обитатели за задвинутыми жалюзи двигались как существа иного мира. Бросающееся в глаза процветание не мешало, впрочем, самим обладателям этих особняков считать, что без русских с их СССР Грузии жилось бы куда лучше.
Мой учитель, Мераб Мамардашвили, также до какого-то момента разделял эти настроения. «Посмотрите на тбилисские дома, тротуары, – говорил он, – Грязные дома, обветшалые ворота, зато внутри благоустроенные квартиры, забитые вещами, высококачественной импортной аппаратурой. Эта атмосфера отражает самоуважение грузин, которое отсутствует у русских. Русские готовы есть селедку на клочке газеты. Нормальный, невыродившийся грузин на это неспособен».
«Принимать нищую русскую жизнь, – любил повторять он тогда, – ниже собственного достоинства грузин. Мы должны отделиться. Хватит вместе с русскими страдать и вместе с ними жить в дерьме!».***
После распада СССР Грузия, в отличие от того, что грезилось националистам, невиданно обнищала. Теперь в московских квартирах импортных вещей намного больше, чем в тбилисских, о чем настойчиво напоминает грузинам российская пропаганда. В России «патриоты», впрочем, до сих пор не могут простить философу слова о том, что, в отличие от культурных грузин, русские готовы есть селедку на клочке газеты.
С тех пор как «великий и могучий» СССР начал распадаться, изменилось многое. Как только коммунистическая империя ослабла, востребованными оказались крайние националисты. В Грузии стала восходить звезда Гамсахурдиа.
Когда нация самоутверждалась в качестве этноса, когда «неистовый Звиад» провозгласил лозунг «Грузия для грузин!» и ополчился на национальные меньшинства, в сторонниках у него не было недостатка. Будущий президент не был связан политкорректностью и проповедовал агрессивный национализм, маскируемый защитой интересов «высокой» грузинской культуры от «диких» осетин, абхазов, лакцев и других малых народов.
Мамардашвили решительно запротестовал. «Грузины, – утверждал он, – являются таковыми лишь постольку, поскольку в своем этническом теле они выполнили определенные мыслительные акты и тем самым превратились в граждан. Если эти акты не состоялись и гражданского общества нет, перед нами всего лишь этнос, а преклонение перед этносом – признак дикости, недостойной древнего христианского народа, каковым являются грузины».
Сказать такое в конце 80-х годов было мужественным поступком. Философа объявили «врагом народа», «советским продуктом», «русофилом», «космополитом» (в то время его соотечественникам было не до интеллектуальных тонкостей).
Но кампания травли не запугала Мамардашвили, не заставила замолчать, и в конце жизни он произнес ставшие знаменитыми слова: «Если мой народ проголосует за Звиада Гамсахурдиа, то я выступлю против своего народа!».
Возвращаясь из Европы, он умер от разрыва сердца в московском аэропорту «Внуково» в возрасте 60 лет, на нейтральной территории между Россией и Грузией, куда он направлялся; умер, после того как его в очередной раз оскорбили звиадисты.
Так что пограничной была не только жизнь, но и смерть выдающегося философа.
Через 11 лет после трагической смерти ему поставили памятник в центре Тбилиси.
Ранний уход нашего учителя оставил без ответа много вопросов. Русские националисты считают его злейшим врагом России, идеологом грузинского милитаризма. Но и грузинские националисты, сторонники Гамсахурдиа, объявляли его предателем национальных интересов, а его нынешние поклонники среди грузинских политиков и интеллектуалов, гордо утверждающие: «Мы – народ Мамардашвили», далеко не всегда находятся на высоте его мышления.
Перед лицом звериного национализма Мераб Мамардашвили недолго колебался между человеком и представителем этноса. Победил человек, гуманизм, принцип личного усилия. Но именно на его, незаурядного человека, примере особенно хорошо видно насколько соблазнительно, привязчиво националистическое упрощение, как трудно застраховаться от него даже людям такого уровня.
Такое ли уж большое значение, спрашиваю я себя, имеет то, что одни люди живут в квартирах, набитых дорогими вещами, а другие едят селедку на куске газеты? Тем более что в постсоветской, обнищавшей Грузии многим людям дорогие вещи просто не на что купить, в то время как Москва ломится от нефтедолларов, поражая иностранцев витринной роскошью и запредельным уровнем демонстративного потребления?
Из обладания вещами, как видно, нельзя сделать далеко идущих моральных выводов.
Великий писатель Варлам Шаламов многие годы ходил в лохмотьях, голодал, подвергался унижениям, не имел даже своей ложки и оставался в высшей степени достойным, порядочным человеком, тогда как сталинские сановники (среди них было немало грузин) ничем подобным похвастаться не могли.
Да и кто они такие, эти «русские», эти «грузины»? Прежде всего – постсоветские люди, которым только кажется, что они возвращаются в свои национальные лузы после Террора, как если бы он не покорежил, не перемолол их на многие десятилетия, как если бы в их национальных телах не давали о себе знать фантомные боли советского периода. Располагали ли грузины как народ «незаконной радостью», несмотря на все превратности советской истории? Не думаю. Скорее они были частью – причем частью, считавшейся во времена СССР образцовой, – новой исторической общности, советского народа; поэтому разочарование Мамардашвили в уникальных свойствах своих соплеменников было более чем логичным.
Как только грузин, русский, украинец, киргиз становится продуктом индивидуального усилия, национализм пресекается в своей основе. Мы судим о таком человеке по работе, которую он над собой проделал, а не по случайной принадлежности к сообществу других людей. Одним из подобных людей, бесспорно, был Мамардашвили. Его можно поэтому назвать и грузинским, и русским, и европейским философом, ибо таковы были векторы его усилия, его стремления понять себя.
В отличие от национал-социализма, за преступления которого взял на себя историческую ответственность немецкий народ, специфика советской власти, также унесшей жизни миллионов людей, состоит в том, что никто не готов за ее действия отвечать, все (а не только грузины) считают ее внешней себе, навязанной, короче, тем, что они в 1991 году разом стряхнули с себя, как морок, как фантом.
Нежелание и неумение работать со своей историей откликается войнами и межэтническими конфликтами на постсоветском пространстве. При любой риторике – в том числе и демократической – националистический элемент оказывается в этих условиях достаточно сильным. Так, при президентстве Саакашвили был реабилитирован Гамсахурдиа, его именем названа набережная в Тбилиси, с него и его сторонников были сняты все обвинения. А ведь это он когда-то сказал: «Осетинский народ – это мусор, который надо вымести через Рокский тоннель». Миллионы россиян в данный момент верят, что это – именно то, что 8 августа 2008 года попытался сделать третий президент Грузии.
Конечно, ни один нынешний грузинский политик не выразится так откровенно, как Гамсахурдиа, но разве некоторые из них не обещали отпраздновать ближайший Новый год в Цхинвали или в Сухуми? Я далек от оправдания российского вторжения на территорию Грузии (тем более что, похоже, оно тщательно планировалось, а не было плодом импровизации), но повод к нему был дан тбилисским руководством.
Тема Грузии и Европы занимала Мамардашвили до самой смерти. В 1989 году в Париже он выступил с докладом «Европейская ответственность». Речь в нем ведется от имени молодого человека, пробудившегося к философии в Грузии, жившего в провинции и там задумавшегося над историей своей страны и своей культуры. Этот опыт видится философу привилегированной точкой для понимания вещей, «которые европеец усмотреть не может».**** «Для европейцев, – продолжает он, – слишком многое само собой разумеется, является естественным, со времен Декарта и Канта они не имеют обостренного сознания того, что человек – это постоянное усилие стать человеком».*****
В парижской речи Мамардашвили откровенно признает, что свое право на более глубокое понимание Европы, чем то, которое присуще европейцам по рождению, он черпает из недостатка, из нехватки; «эта нехватка позволила мне лучше осознать то, что европеец считает своим естественным состоянием».****** Невозможность быть обычным европейцем делает его «сверхевропейцем».
Я помню, как возмущены были американские и европейские философы Фредерик Джемисон, Вольфганг Хауг и другие участники конференции о постмодернизме в Дубровнике осенью 1990 года, когда Мамардашвили назвал позднекапиталистические общества, в которых они живут и которые безжалостно критикуют, «просто нормальными человеческими обществами». Никогда, возможно, дистанция между «сверхевропейцем» и западными философами не проявлялась в такой чистоте, как тогда, на пороге распада СССР. Разделенные железным занавесом на три поколения части интеллектуального мира – западная и восточная – говорили в то время на совершенно разных языках.
Теперь, через семнадцать лет, мы лучше понимаем, что непризнание советского опыта, его овнешнение в образах врага являются формами зависимости от него. В таком, упрощенном виде его преодолеть нельзя.
Возвращение в Европу возможно только через работу с недавней тоталитарной историей, с механизмами, поработившими и русских, и украинцев, и белорусов, и киргизов, и грузин. Когда эта работа будет проделана, более сложными, дифференцированными, и главное, реалистичными – хотя и не столь возвышенными, как у «сверхевропейцев», – станут и наши представления о Европе.
Михаил Рыклин
* Мераб Мамардашвили. Грузия вблизи и на расстоянии. – «Новое русское слово», 25-26 ноября 1995. С. 8.
** Там же.
*** Там же. С. 15. См. также: Мераб Мамардашвили. Как я понимаю философию. М., 1990, С. 197–207.
**** Mamardachvili M. La responsabilité européenne/Europe sans Rivages. Paris, 1989. P. 201.
***** Ibid
****** Ibid. P. 202.
09.09.2008В заключение закадровый голос неизменно сообщает: здесь родился Иосиф Сталин (при этом показывают на площади огромный памятник диктатору).
Но для меня, философа, не менее важно то, что в Гори 15 сентября 1930 года в семье кадрового военного родился Мераб Константинович Мамардашвили, выдающийся философ европейского масштаба, сократический педагог, воспитавший поколение интеллектуалов в Грузии и в России. Любому, кто хочет понять, что происходит между нашими странами в более глубоком, культурном плане, фигуру Мамардашвили не обойти.
Большую часть своей жизни – с 19 до 50 лет – философ прожил в Москве, последние десять лет своей жизни (1980–1990) он жил в Тбилиси.
Для нас, молодых философов, Мамардашвили был символом интеллектуальной свободы, живого философствования, не связанного идеологическими догмами. Он обладал уникальным даром инициировать в мышление, показывать другим на своем примере, как осуществляется состояние мысли. А так как в советский период то, что Мамардашвили называл «агорой», местом публичного обсуждения, было грубо затоптано, акт инициации приобретал особый смысл: он мог повторяться многократно, не теряя ни грана первоначальной новизны.
Из лекций Мамардашвили следовало, что, с одной стороны, существует культура подлинной интеллектуальной свободы, идущая от Платона к Декарту и Канту (это были его любимые философы), а с другой – есть индивидуальные, героические усилия живущего в «королевстве кривых зеркал» человека, который своим личным усилием вызывает к жизни многоцветный, свободный мир, мир, которому в каждый последующий момент времени грозит растворение в небытии, царстве мнимостей, «чертоге теней».
Популярность мыслителя в 70-е годы была огромной; его лекции в Москве посещали сотни людей, его слушали, затаив дыхание. При этом он был решительным критиком многих аспектов русской культуры; упрекал «русских» в отождествлении с властью, в пассивном приятии жизни («иждивенчестве»), тоталитарном коллективизме, в низком уровне бытовой культуры. Всё это говорилось прилюдно и открыто, в публичном пространстве, и в позднесоветском контексте никого из присутствующих русских не оскорбляло. Отождествление русского с советским представлялось в то время вполне закономерным.
В философии Мамардашвили, на ее периферии, под сурдинку, то разрастаясь, то затухая, звучала грузинская тема. Он считал, что с Европой его сближало то, что он – грузин, а у грузин, в отличие от русских, нет страдающей души, взамен им дана «незаконная радость», особое «грузинское достоинство», «рыцарство». Короче, он культивировал в себе образ кавказца, созданный русской и грузинской романтической литературой, Пушкиным и Лермонтовым; для романтиков «прекрасная Грузия» – «край света», где царствует «дикая свобода» (Пушкин), «где люди вольны, как орлы» (Лермонтов).
В последние годы жизни философу предстояло разочароваться в этом коллективном образе: «Тридцать лет я жил в России и верил, что мы, грузины, все-таки не такие темные, как русские... Мне думалось, что раз грузины – жизнелюбивы, раз, обладая чувством юмора, смогли сохранить сердце и старинный образ рыцарства, значит, остались индивидуалистами, скептиками и т.д. Значит, их невозможно поработить окончательно. Я это констатировал буквально изо дня в день, будучи в Москве. Вернулся, и оказалось, что это было иллюзией, что процесс ментального, психического, словесного разложения зашел слишком далеко...».*
На вопрос о том, какая же сила поработила грузин, сделала их похожими на русских, философ отвечал многократно и по-разному. Советскую жизнь он считал антижизнью, советскую культуру – антикультурой, явлениями, в основе своей чуждыми грузинам, привнесенными извне, навязанными, но все-таки «коснувшимися и нас, грузин».**
В подобных рассуждениях, как легко заметить, есть элемент национализма, несовместимый с основной линией философствования Мамардашвили, с убеждением, что «культура транслируется только через личность», через ее всегда уникальное усилие и никогда не дана в готовом виде (в том числе и в виде этноса).
Пицунда, где мы встречались в 70–80-е годы (ныне это часть непризнанной Абхазии, односторонне провозгласившей независимость от Грузии), являла собой СССР в миниатюре; это был микрокосм, точно отражавший иерархию правивших в стране сил. Гигантская дача советского правительства, построенная при Хрущеве, занимала львиную долю земли и береговой полосы. К ней лепилась более скромная грузинская правительственная дача, а напротив нее тянулись дома грузинской культурной элиты. Начиналась улица домом актрисы Медеи Джапаридзе. В конце улицы, там, где она поворачивала к морю, высился дом «в сванском стиле», подаренный правительством автору популярных, переведенных на многие языки народов СССР романов из истории Грузии; на его просторной террасе можно было иногда видеть сына писателя, Звиада Гамсахурдиа, будущего президента Грузии.
Нам, тогдашним москвичам, дома грузинской знати казались огромными; во время вечерних приемов их обитатели за задвинутыми жалюзи двигались как существа иного мира. Бросающееся в глаза процветание не мешало, впрочем, самим обладателям этих особняков считать, что без русских с их СССР Грузии жилось бы куда лучше.
Мой учитель, Мераб Мамардашвили, также до какого-то момента разделял эти настроения. «Посмотрите на тбилисские дома, тротуары, – говорил он, – Грязные дома, обветшалые ворота, зато внутри благоустроенные квартиры, забитые вещами, высококачественной импортной аппаратурой. Эта атмосфера отражает самоуважение грузин, которое отсутствует у русских. Русские готовы есть селедку на клочке газеты. Нормальный, невыродившийся грузин на это неспособен».
«Принимать нищую русскую жизнь, – любил повторять он тогда, – ниже собственного достоинства грузин. Мы должны отделиться. Хватит вместе с русскими страдать и вместе с ними жить в дерьме!».***
После распада СССР Грузия, в отличие от того, что грезилось националистам, невиданно обнищала. Теперь в московских квартирах импортных вещей намного больше, чем в тбилисских, о чем настойчиво напоминает грузинам российская пропаганда. В России «патриоты», впрочем, до сих пор не могут простить философу слова о том, что, в отличие от культурных грузин, русские готовы есть селедку на клочке газеты.
С тех пор как «великий и могучий» СССР начал распадаться, изменилось многое. Как только коммунистическая империя ослабла, востребованными оказались крайние националисты. В Грузии стала восходить звезда Гамсахурдиа.
Когда нация самоутверждалась в качестве этноса, когда «неистовый Звиад» провозгласил лозунг «Грузия для грузин!» и ополчился на национальные меньшинства, в сторонниках у него не было недостатка. Будущий президент не был связан политкорректностью и проповедовал агрессивный национализм, маскируемый защитой интересов «высокой» грузинской культуры от «диких» осетин, абхазов, лакцев и других малых народов.
Мамардашвили решительно запротестовал. «Грузины, – утверждал он, – являются таковыми лишь постольку, поскольку в своем этническом теле они выполнили определенные мыслительные акты и тем самым превратились в граждан. Если эти акты не состоялись и гражданского общества нет, перед нами всего лишь этнос, а преклонение перед этносом – признак дикости, недостойной древнего христианского народа, каковым являются грузины».
Сказать такое в конце 80-х годов было мужественным поступком. Философа объявили «врагом народа», «советским продуктом», «русофилом», «космополитом» (в то время его соотечественникам было не до интеллектуальных тонкостей).
Но кампания травли не запугала Мамардашвили, не заставила замолчать, и в конце жизни он произнес ставшие знаменитыми слова: «Если мой народ проголосует за Звиада Гамсахурдиа, то я выступлю против своего народа!».
Возвращаясь из Европы, он умер от разрыва сердца в московском аэропорту «Внуково» в возрасте 60 лет, на нейтральной территории между Россией и Грузией, куда он направлялся; умер, после того как его в очередной раз оскорбили звиадисты.
Так что пограничной была не только жизнь, но и смерть выдающегося философа.
Через 11 лет после трагической смерти ему поставили памятник в центре Тбилиси.
Ранний уход нашего учителя оставил без ответа много вопросов. Русские националисты считают его злейшим врагом России, идеологом грузинского милитаризма. Но и грузинские националисты, сторонники Гамсахурдиа, объявляли его предателем национальных интересов, а его нынешние поклонники среди грузинских политиков и интеллектуалов, гордо утверждающие: «Мы – народ Мамардашвили», далеко не всегда находятся на высоте его мышления.
Перед лицом звериного национализма Мераб Мамардашвили недолго колебался между человеком и представителем этноса. Победил человек, гуманизм, принцип личного усилия. Но именно на его, незаурядного человека, примере особенно хорошо видно насколько соблазнительно, привязчиво националистическое упрощение, как трудно застраховаться от него даже людям такого уровня.
Такое ли уж большое значение, спрашиваю я себя, имеет то, что одни люди живут в квартирах, набитых дорогими вещами, а другие едят селедку на куске газеты? Тем более что в постсоветской, обнищавшей Грузии многим людям дорогие вещи просто не на что купить, в то время как Москва ломится от нефтедолларов, поражая иностранцев витринной роскошью и запредельным уровнем демонстративного потребления?
Из обладания вещами, как видно, нельзя сделать далеко идущих моральных выводов.
Великий писатель Варлам Шаламов многие годы ходил в лохмотьях, голодал, подвергался унижениям, не имел даже своей ложки и оставался в высшей степени достойным, порядочным человеком, тогда как сталинские сановники (среди них было немало грузин) ничем подобным похвастаться не могли.
Да и кто они такие, эти «русские», эти «грузины»? Прежде всего – постсоветские люди, которым только кажется, что они возвращаются в свои национальные лузы после Террора, как если бы он не покорежил, не перемолол их на многие десятилетия, как если бы в их национальных телах не давали о себе знать фантомные боли советского периода. Располагали ли грузины как народ «незаконной радостью», несмотря на все превратности советской истории? Не думаю. Скорее они были частью – причем частью, считавшейся во времена СССР образцовой, – новой исторической общности, советского народа; поэтому разочарование Мамардашвили в уникальных свойствах своих соплеменников было более чем логичным.
Как только грузин, русский, украинец, киргиз становится продуктом индивидуального усилия, национализм пресекается в своей основе. Мы судим о таком человеке по работе, которую он над собой проделал, а не по случайной принадлежности к сообществу других людей. Одним из подобных людей, бесспорно, был Мамардашвили. Его можно поэтому назвать и грузинским, и русским, и европейским философом, ибо таковы были векторы его усилия, его стремления понять себя.
В отличие от национал-социализма, за преступления которого взял на себя историческую ответственность немецкий народ, специфика советской власти, также унесшей жизни миллионов людей, состоит в том, что никто не готов за ее действия отвечать, все (а не только грузины) считают ее внешней себе, навязанной, короче, тем, что они в 1991 году разом стряхнули с себя, как морок, как фантом.
Нежелание и неумение работать со своей историей откликается войнами и межэтническими конфликтами на постсоветском пространстве. При любой риторике – в том числе и демократической – националистический элемент оказывается в этих условиях достаточно сильным. Так, при президентстве Саакашвили был реабилитирован Гамсахурдиа, его именем названа набережная в Тбилиси, с него и его сторонников были сняты все обвинения. А ведь это он когда-то сказал: «Осетинский народ – это мусор, который надо вымести через Рокский тоннель». Миллионы россиян в данный момент верят, что это – именно то, что 8 августа 2008 года попытался сделать третий президент Грузии.
Конечно, ни один нынешний грузинский политик не выразится так откровенно, как Гамсахурдиа, но разве некоторые из них не обещали отпраздновать ближайший Новый год в Цхинвали или в Сухуми? Я далек от оправдания российского вторжения на территорию Грузии (тем более что, похоже, оно тщательно планировалось, а не было плодом импровизации), но повод к нему был дан тбилисским руководством.
Тема Грузии и Европы занимала Мамардашвили до самой смерти. В 1989 году в Париже он выступил с докладом «Европейская ответственность». Речь в нем ведется от имени молодого человека, пробудившегося к философии в Грузии, жившего в провинции и там задумавшегося над историей своей страны и своей культуры. Этот опыт видится философу привилегированной точкой для понимания вещей, «которые европеец усмотреть не может».**** «Для европейцев, – продолжает он, – слишком многое само собой разумеется, является естественным, со времен Декарта и Канта они не имеют обостренного сознания того, что человек – это постоянное усилие стать человеком».*****
В парижской речи Мамардашвили откровенно признает, что свое право на более глубокое понимание Европы, чем то, которое присуще европейцам по рождению, он черпает из недостатка, из нехватки; «эта нехватка позволила мне лучше осознать то, что европеец считает своим естественным состоянием».****** Невозможность быть обычным европейцем делает его «сверхевропейцем».
Я помню, как возмущены были американские и европейские философы Фредерик Джемисон, Вольфганг Хауг и другие участники конференции о постмодернизме в Дубровнике осенью 1990 года, когда Мамардашвили назвал позднекапиталистические общества, в которых они живут и которые безжалостно критикуют, «просто нормальными человеческими обществами». Никогда, возможно, дистанция между «сверхевропейцем» и западными философами не проявлялась в такой чистоте, как тогда, на пороге распада СССР. Разделенные железным занавесом на три поколения части интеллектуального мира – западная и восточная – говорили в то время на совершенно разных языках.
Теперь, через семнадцать лет, мы лучше понимаем, что непризнание советского опыта, его овнешнение в образах врага являются формами зависимости от него. В таком, упрощенном виде его преодолеть нельзя.
Возвращение в Европу возможно только через работу с недавней тоталитарной историей, с механизмами, поработившими и русских, и украинцев, и белорусов, и киргизов, и грузин. Когда эта работа будет проделана, более сложными, дифференцированными, и главное, реалистичными – хотя и не столь возвышенными, как у «сверхевропейцев», – станут и наши представления о Европе.
Михаил Рыклин
* Мераб Мамардашвили. Грузия вблизи и на расстоянии. – «Новое русское слово», 25-26 ноября 1995. С. 8.
** Там же.
*** Там же. С. 15. См. также: Мераб Мамардашвили. Как я понимаю философию. М., 1990, С. 197–207.
**** Mamardachvili M. La responsabilité européenne/Europe sans Rivages. Paris, 1989. P. 201.
***** Ibid
****** Ibid. P. 202.
Комментариев нет:
Отправить комментарий